Эту историю мне рассказала моя родная тетя...
Когда она была девочкой, она жила с родителями и младшим братом в Тульской области, на совхозной пасеке, в нескольких километрах от деревни.
Ее папа был пчеловодом, а мама – помощником пчеловода.
У них не было не только телефона, но и электричества, воду привозили в цистернах, газ – в баллонах, керосин для ламп выписывали в совхозе.
Это были бедные послевоенные времена, а совхозный мед – ценный ресурс, и нередко на него покушались грабители...
К пасеке был приставлен ночной сторож, он приезжал каждый вечер на совхозной лошади, впряженной в телегу. И ему на темное время суток выдавалось ружье – оно хранилось у пчеловода.
Пчеловод имел право им воспользоваться днем в случае опасности. А зимой, когда меда в ульях не было и пчелы спали в омшанике, ружье пригождалось для отпугивания волков, если они выли где-то неподалеку в лесу.
Словом, все знали, что у пчеловода есть ружье...
Незаряженное, завернутое в одеяло, оно лежало глубоко, у самой стены, на шифоньере, и детям строго-настрого запрещалось его трогать.
В доме, стоящем на поляне между совхозным садом и лесом, конечно, всегда жили кошки, как главное спасение от мышей, крыс, да и других мелких хищников из леса.
Но отношение к кошкам в доме было почему-то потребительское. Их не кормили, считая, что тогда они перестанут охотиться, и даже не давали им имен, как и курам; хотя у собак, у коровы, у коз клички имелись...
Серая кошка была прекрасной охотницей, бесстрашно душила крыс, но никакого поощрения за это не получала.
Дети эту кошку называли «ведьма» и боялись. Дело было в том, что она мурлыкала очень громко и как-то угрожающе, с напором.
Застыв, вперяла желтые, похожие на жуков, глаза в пустоту и вытягивала длинную шею, от чего шерсть шла на ней клоками. Это правда выглядело страшно вечером, в темноте, при неверном свете керосиновой лампы.
Уставится в угол, замрет то ли в ужасе, то ли в ожидании, и мурчит так громко, словно вызывает что-то из пустой тьмы угла…
В семье все не любили ее. Мама гоняла ее веником за утащенное с кухни что угодно, дети хватали ее за хвост или ловили и подбрасывали, глядя, как она упадет на лапы и ящерицей кинется бежать.
Как-то раз обстригли ей вибриссы. Кошка не ловила мышей, пока вибриссы не отросли, и очень похудела. Царапины у детей на руках не успевали заживать, что естественно при таком обращении с животным, и мама поэтому считала кошку злющей.
Однажды девочка, Тома, осталась дома одна. Мама поехала с братом в город, а отца забрали помогать на другую пасеку.
Отец велел Томе запереть дом и не выходить, пока мама не вернется. Она так и сделала, но открыла настежь окно и, лежа животом на подоконнике, рисовала.
Поскольку дом был уединенным, среди садов и лесов, мама пугала детей «беглыми рецидивистами», которые могли скрываться где-то недалеко.
Сейчас-то уже моя тетя не думает, что уголовники совершали побеги так часто, а если и совершали, то стремились каждый раз к их жилищу, но в десять лет она верила в материнские рассказы, и родители могли быть спокойны за нее с братом – они не уходили далеко от дома одни.
Но родительские опасения на счет «лихих людей», бродящих поблизости, оказались не совсем беспочвенны…
За окном цвели вишни, и Тома далеко высовывалась, едва касаясь носками пола, чтобы чувствовать запах и видеть молочные брызги на мазках зелени. Она мечтала стать художником.
Вдруг Тома поняла, что на нее кто-то смотрит, и она давно заметила это и даже привыкла, как если бы брат наблюдал за ее рисованием или мама загляделась и задумалась, что из нее вырастет, ведь художник, как считала мама – не женская профессия.
Но Тома была одна...
Обернулась – это кошка-ведьма уставилась треснувшими леденцами глаз. Она смотрела на девочку, девочка на нее, и Томе было страшно заподозрить осмысленность в том, как неотступно таращилось животное. Словно хотело что-то сказать.
Томе стало шибко не по себе, она схватила кошку и засунула в остывшую с ночи печку.
Кошка не стала вырываться, а тут же свернулась клубком в еще теплой золе и устроилась спать. Тома закрыла печку, не думая, что кошка может задохнуться, и вернулась к рисованию...
В мае за окном никогда не тихо. Шумит ветер, гудят насекомые, трещат ветки, будто ходит кто-то невидимый, иногда издаст трель лесная птица, а чириканье воробьев, как бренчание мелочи в кармане сада, и за звук не считаешь.
Потому Тома и не обратила внимания на треск в вишнях, пока не увидела лицо человека прямо перед собой.
Она отпрянула в комнату, а он тотчас упал грудью на подоконник, и захлопнуть окно девочка уже не могла.
Это был неприметный чертами парень с немытым лицом. Оно лоснилось, как куриная ножка жиром, чернели крупные поры.
Пахнуло перегаром и куревом. Он мог быть трактористом, работавшим в поле за садом, или заглохшим на дороге шофером.
– Ты чего тут? Одна, что ли? А папка дома? – говорил он, ощупывая подоконник, чтобы половчее подтянуться и влезть в комнату. – А мамка где, на пасеке?
Тома отвечала правду, надеясь, что он уйдет, но парень уже ввалился в окно и стоял перед ней.
– Тебя звать-то Тома? Том, давай дружить. Мне папка твой собирался ружье показать, там затвор сломан, я ему починить обещал. Покажь, а? Мне ждать некогда...
В растерянности Тома молчала, веря ему, стесняясь отказать и понимая, что ружье брать все-таки нельзя.
– Том, а что тута?
Он открыл нижние створки буфета, запахло старым деревом, медом и сухими крошками, кислой клеенкой.
– О, беленькая!
Вынул бутылку водки, в недрах буфета оставленную родителями на случай, если заедет в гости председатель, и открыл ее в одно мгновение, будто свернул шейку цыпленку.
Парень взял из буфета две чашки и налил. Одну полную, в другую – немного, небрежно и гадливо, как если бы собираясь ополоснуть грязную посуду.
Тома чокнулась с ним, вымученно улыбаясь. Ей казалось, что он знакомый отца, гость, и она должна его «угостить», не обидеть отказом.
Ее альбом с рисунками лежал на полу у самого сапога парня, и словно оставался невидимым для гостя. Он мог в любой миг наступить на него, отчего Томе хотелось плакать, и она кривила губы, страшно стыдясь слез.
– Том, Том, ты чего? Ну-ка, не реви, на вот, для спокою, ты ж большая девчонка уже, красивая.
Он крепко взял девочку за плечо и несильно, но ощутимо стукнул чашкой по передним зубам.
– Выдохни, как мужики делают. Видала? И выпей!
Обжигающе запахло спиртом.
Тома сжала челюсти и старалась избавиться от прикосновения чашки, водила головой, понимая, что, если пустит в ход руки, он схватит их и она потеряет возможность бежать.
Зарокотал приближающийся мотоцикл. Издалека, из-за сосновой рощи, все громче, к дому. Парень поставил чашку:
– Чтой-то?
– Папку председатель везет!
Тома бросилась к двери встречать отца, а парень перевалился через подоконник и затрещал в вишнях...
Выскочив во двор, девочка поняла, что не слышит ничего, кроме насекомых и кукушки в соснах. Это кошка замурлыкала в печке, и акустика сделала звук похожим на рокот мотоцикла!
Тома выпустила ее и еще несколько часов сидела, запершись на кухне, глядя, как кошка-ведьма охотится на полосы света, ползающие по доскам пола.
Но ничего плохого в тот день больше не случилось.
Этот случай изменил отношение семьи к кошке. Она перестала быть безымянной, перестала быть «ведьмой», и, хотя назвали ее очень просто, Мурой, все-таки это было знаком уважения, и детям теперь казалось, что кошка не призывает нечто из темноты, а наоборот, велит оставаться во мраке тому, чему там быть и положено...
Странная история Муры продолжилась зимой, и снова это было связано с печкой и со спасением.
В сумерках выли волки где-то за соснами, недалеко, и пчеловод выходил на крыльцо и стрелял из того самого ружья, которое теперь прятал не на шифоньере в одеяле, а сколотил для него специальный потайной шкаф в тамбуре.
Выстрелы, конечно, отпугнули волков.
Но младшему брату Томы после прочтения сказки «Три поросенка» приснилось, что волки могут пробраться в дом через трубу, ему даже сказал кто-то во сне:
«Иди, закрой!»
И Василек проснулся в самом начале ночи, как раз, когда взрослые только-только заснули, пошел, поставил табуретку на варочную панель шведской печки, дотянулся до вьюшки и задвинул ее.
Вернулся в постель и снова провалился в сон...
Первой и единственной угорела Мура. Она ходила по дому, шатаясь, натыкаясь на мебель и стены и издавала утробный громкий звук, больше всего напоминающий протяжное оханье страдающего человека.
От этого шума проснулась мать, открыла вьюшку, окна, двери, стала будить детей, живы ли они. Встал и отец.
Интересно, что Василек вспомнил свой сон, не «заспал» его.
– А где Мура? – спросила Тома.
Но Муры не было, она выбежала из дома и ее неровные следы протянулись к сараю.
По просьбе детей отец сходил в сарай с фонарем, но не нашел Муры, решил, что она куда-то забилась, и выйдет утром...
Ночью шел снег, засыпал все возможные следы. А наутро Муры в сарае не оказалось.
И где ее искать – было совершенно непонятно. Дети плакали, взрослым тоже было стыдно, ведь кошка второй раз спасла семью, а за ней не уследили. Да еще эти волки за сосняком…
Мать всем, кого встречала, рассказывала историю про печку, сокрушалась, что не уберегли кошку. Поведала она ее и водовозу, когда он уже через неделю на санях привез бак с питьевой водой.
– А какая у вас кошка была? Серая? И громкая такая, ночью замурлычет, проснешься? Она, видать, у нас, в «Искре», неделю назад жена под окном подобрала.
И это действительно была Мура. Она пробежала несколько километров до крайнего дома совхоза «Искра», где жила семья водовоза. Видимо, успела до снегопада.
– Вот почему говорят: «Носится, как угорелый!» Теперь мы это узнали! – сказал водовоз, когда вся семья на санях приехала за Мурой.
Мура прожила еще долго, Тома часто рисовала ее, и я даже видела эти тетины рисунки, она сохранила их, и они наряду с натюрмортами и пейзажами пригодились ей для поступления в художественное училище.
Можно сказать, что и тут Мура помогла Томе, талантливой девочке из глубинки. Ну а Василек – мой папа.
Автор НАДЕЖДА ГОРЛОВА
Свежие комментарии