Яешня...

Дитём я была тендитным  (тенди́тный   -  "нежный", укр. тендíтний).

Накормить меня можно было двумя способами: силой (не прокатывало, на всякую силу находилась моя слабость: я легко и с удовольствием могла упасть в обморок) или хитростью (напрасные надежды: этот примитив я раскусывала, как орехи — белка, потому что в детстве обладала недетским проницательным умом.

С возрастом эта способность несколько заретушировалась, так что моя мама даже заметила, что в детстве я была умнее.)

Мама тщетно разрабатывала стратегии и тактики по вовлечению меня в процесс поедания супа.
И в конце концов, прибегла к удручительной непорядочности: стала прятать от меня конфеты.
Это был ход ферзём. Но я не зря чуть не с пелёнок поднаторела в шахматах. Конфеты находились всегда, при любых маминых рокировках.

В отчаянии она обратилась к известной народной мудрости: прятать надо на самом видном месте. И невозможно чудесный новогодний набор из «Красных маков», «Кара-кума» и «Мишек на Севере» был искусно развешан на ёлке среди космонавтов, леденцово-прозрачных сосулек и золотистых шишек под видом ёлочных игрушек.

День прошёл. Висят.

Второй прошёл. Висят.

Мама расслабилась. И купила мне ещё конфет в подарок, за то, что я ЭТИ конфеты не съела.

Апофеоз грянул в ночь на первое.

Стол был торжественно накрыт. Оставался последний штрих: конфеты — горкой в хрустальной вазочке. Мама, вся на нервах после готовки и пока ещё в бигудях, подошла к ёлке. Бигуди дрогнули.
Я криво ухмыльнулась. Фантики были пусты. Все до единого. Они висели на ниточках всё в том же порядке и таком же девственно непорочном виде, но внутри был вакуум.

Единственное, что я могла есть, это была бабушкина яешня. Не путайте Луну с яиЧницей. Бросьте эти городские замашки. Яешня и яичница — это как небо и земля. Бабушкина яешня — космос.

Готовилась она на печке.

Дедушка разжигал свёрнутую в трубочку газетку, огонь быстро-быстро пробегал между лучинами растопки, взбирался на дрова, захватывал их в горячие свои объятия.
Поленья сдавались под напором такой страсти, таяли на глазах.
Тогда бабушка брала большую сковородку, ставила на раскалённые Сатурновы кольца плиты, начинала священнодействовать.

Молодое сало с нежно розовыми прослоечками стряхивало с себя лишние крупинки соли, тонкими пластиками ложилось из под ножа на старую, иссечённую, видавшую виды доску, лоснилось белоснежным бочком, прослоечка розово улыбалась.
С кудрявой верхушечкой пластик сала оказывался вдруг лихим молодцем и ловко спрыгивал с дощечки в тёплые объятия разогретой уже сковородки.

Дрова в печи потрескивали, сало изнемогало на сковородке, шкворчало, шептало, таяло... Бабушка ловко переворачивала сало другой стороной. Оно упрямилось, выгибалось дугой, шипело и брызгалось, горячась. Шкурка, пройдя огонь и медные трубы, норовила выказать свой твёрдый нрав, но с бабушкой спорить было бесполезно.

Деревянной ложкой она решительно отодвигала шкварки к краям сковородки, освобождая место для заводилы застольных деревенских тусовок — лука.
Жгучий этот красавец, доводящий до слёз любую, даже и не сентиментальную, хозяйку, бывал немедленно разоблачён от ста своих шуб, нарезан без церемоний кольцами и отправлен знакомиться с теперь уже хозяином положения на сковороде — салом.
Они быстро дружились, затягивали одну песню на двоих, с тихим посвистом, начинали приплясывать, и наконец, сливались в танце и кружили, направляемые дирижёрской ложкой.

И тут наступал щекотливый момент.

Вмешательство третьего лица: яйцА. Деревенские яйца были крупны, брутальны, с ярким, насыщенным внутренним миром. Они нагло впрыгивали в сковороду, шлёпались всем телом на зарумянившуюся парочку. Растекались, белея на глазах прозрачной своей глазурью, накрывали с головой танцующих. Горячая нежность которых немедленно касалась сердец и этих невозмутимых бруталов.
Яйца вдруг застывали в немом изумлении, почувствовав неожиданный прилив тепла, нежнели, брались почти кокетливой каёмочкой, почти — кружевами. Сверху на них уже сыпалась круписчатая соль, и они моргали и щурились своими оранжевыми глазами, как, бывает, дети зажмуриваются, запрокидывая голову под звонкие солнечные капли неожиданного грибного дождя.
Глазунья на шкварках томилась, наполняя душу такими ароматами, что я невольно и вдруг волшебным образом оказывалась у печи.

Держа наготове деревянную ложку, с любопытством заглядывала в знойные, обрамлённые загорелыми луковыми ресницами, глаза яешни.

Тут бабушка подхватывала краем передника сковороду, быстро перекидывала её ловким движением на стол, подставив дощечку.

К яешне подавался простой чёрный хлеб. Горбушечка натиралась зубком чеснока, присыпалась солью. Крупинки её сверкали, если поворачивать головой то в одну, то в другую сторону, искрились под электрической лампочкой, как волшебные кристаллы.

В большой алюминиевой миске выставлялись на стол солёные, со слезой, с морозцем, бочковые помидоры.

И мы втроём: дедушка, бабушка и я — садились вечерять.

Нет, не сравнивайте яешню и яичницу. Это — другое.

(с)  Ольга Зайцева