— Плохо твое дело, Бобка,—сказал Сережа, укладываясь спать накануне дня своего рождения.— Рождения у тебя нет, пирог тебе печь не будут, и гости к тебе не придут.
Белый шпиц ласково ткнул голую Сережину ногу мокрым, блестящим носом. Сережа похлопал его по лохматой шкурке:
— Ничего, Бобик, не огорчайся. Пирогом-то уж я тебя завтра угощу.— И, зажмурив глаза, он повернулся к стене, чтобы скорее уснуть.
Громко хлопнула кухонная дверь, и мамин голос раздраженно произнес:
— Не могу я разорваться! И по магазинам… и здесь ничего не делается…
Сережа проснулся и сразу вспомнил, что сегодня ему исполнилось десять лет. Он тихонько засмеялся от радости и залез с головой под одеяло, в тепло и темноту.
— Сереженька, детка, проснись, голубчик! — наклонилась над ним мать.— Нынче день твоего рождения, поздравляю тебя, дорогой!
И когда Сережа высунул на свет разлохмаченную голову, она деловито сказала:
— Уж ты извини меня, что рано бужу, но сам знаешь, гости будут. Я с раннего утра в кухне верчусь, а уже в магазины за тем, за другим — прямо некогда. Встань, сбегай, голубчик! — И, видя поскучневшее Сережино лицо, добавила: — Все ведь это, милый, для тебя делается.
Когда Сережа принес молоко и яйца, его послали за яблоками, потом — за сахаром.
— Мне уроки повторить надо,— уныло сказал он, предвидя, что яблоками и сахаром дело не кончится.
— Ах, боже мой! Как будто я все это для себя делаю,— вскипела мать, у которой что-то булькало и пригорало в большой синей кастрюле.— Люди придут, скажут: единственного сына рождение и то справить не могли как следует! А ему все равно. Бесчувственный какой-то! — И тут же отправила Сережу за колбасой.
Уходя в школу, Сережа предупредил:
— Я вернусь поздно: после школы у меня сегодня музыка.
— И слава богу! —сказала домашняя работница Груша.— По крайности под ногами вертеться не будешь.
Вернувшись, Сережа долго звонил на темном крыльце. За дверью слышны были смех и музыка.
«Гости,— подумал Сережа,— патефон».
Наконец ему открыла Груша.
— Только и делов,— проворчала она,— отворяй да затворяй за тобой. Там сейчас радио закрутят, а тут…
За столом сидело много народу, все папины и мамины знакомые. Они стучали посудой, пили, ели и с полным ртом говорили все враз.
— A-а! Именинник!—закричал, заметив Сережу, Семен Иванович, папин сослуживец, про которого папа недавно говорил, что Семен Иванович — кляузник и подхалим.
Его соседка удивленно подняла подбритую в ниточку бровь:
— Как? Разве это маленький именинник? А я думала — сам хозяин!
Сереже стало неловко. Во-первых, никакой он не именинник, а вовсе его рождение, а потом даже доктор сказал, что он «большой не по годам». Маленький!
Он тихонько пробрался к матери на конец стола и, примостившись на ее стуле, шепнул ей на ухо:
— Мам, я есть хочу.
— Сейчас, Сереженька, — понимающе кивнула она головой,— Вот килечку скушай и винегрета.
— Я пирога хочу.
Мать окинула взглядом стол.
— Погоди, Сереженька, пирога мало осталось, а некоторые еще не брали.
Сережа вздохнул и стал ковырять вилкой в винегрете.
— Ведь он у вас, кажется, музыкант,— снисходительно обратилась к матери незнакомая Сереже полная дама, похожая на белого медведя.
— Своего как-то неловко хвалить,— расцвела мать.
— Чего там неловко,— перебил с другого конца стола отец.— Не то что музыкант, а прямо юное дарование. Так и учитель сказал: вундеркинд. Будущий, конечно. Шуберта играет и этого… как его…
— Просим, просим! — закричали гости.
Сережа вяло сел за рояль и, подумав, заиграл.
Все на минуту смолкли.
— Люблю музыку,— сказала, громко жуя яблоко, дама, похожая на белого медведя.— Она дает такое настроение!
— А по мне,— махнул рукой Семен Иванович,— такой музыки хоть бы и не было. Панихида! —Гости засмеялись.— Вот я понимаю музыка: мимо бара какого-нибудь идешь — та-та-та-ти-та-та-ти… ноги сами танцуют. Зажигательно! А это что ж?
— Сереженька, а ну-ка фокстротец! — весело подмигнул папа.
— Нас этому не учили,— сказал Сережа и виновато добавил: — Разве по нотам?
Ноты достали, и Сережа стал играть.
— Вот это я понимаю! — зааплодировал Семен Иванович, и, схватив за спину свою соседку, уткнулся ей в плечо, и засеменил ногами.
Все оживились. Танцевали долго. Потом заставили Сережу играть вальс. Потом опять пили, встретив овацией появившиеся откуда-то полные бутылки. Наконец, кто-то взглянул на часы. Все заохали и, суетливо толкаясь, смеясь и крича, пошли в прихожую.
Оставшись один, Сережа оглядел развалины ужина: на скатерти валялись объедки пирога, окурки торчали из консервных коробок, лежа ли мокрые во всех тарелках. На уцелевшем куске торта красовалась, широко раскрыв рот, голова селедки.
Под столом кто-то завозился. Сережа заглянул туда: Бобик, зажмурив от удовольствия глаза, объедал большой кусок пирога, кем-то уроненный с тарелки.
— Небось, не поделишься,— сказал Сережа.— Я с тобой вчера и то обещал поделиться.
Шпиц покосился на Сережу и продолжал есть, прижав кусок лапой.
— Ишь, жадный! — укоризненно произнес Сережа и, полусонный, залез на диван.
— Счастливый ты, Бобка: рождения у тебя нет, пирог ешь… гости к тебе не ходят…— и, обиженно вздохнув, опустил на подушку сонную голову.
В прихожей захлопнулась дверь за последними крикливыми гостями.
— Ну слава богу!—сказала мать, входя в комнату.— Рождение справили не хуже, чем у людей. Кажется, все довольны.
Свежие комментарии